О южноуральской поэзии для детей

«Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится».

(М. А. Булгаков, Мастер и Маргарита)

 

«Отдельные авторы отдельных книг, в единичных случаях изданных отдельными издательствами! Любите детей! Уважайте их! Ничего, что они маленькие.

Они заслуживают хорошего обращения. Не нужно их обижать».

(И. Ильф, Е. Петров).

 

«Видишь ли, Пятачок, …поэзия – не то, что

ты идешь и находишь, а это то, что находит на тебя. И единственное, что в

наших силах – пойти и встать в такое место, где тебя могут найти»

 

(Винни-Пух).

 

 

     Разговор о детской поэзии начат не мной. На сайте челябинской издательницы Марины Владимировны Волковой (http://mv74.ru/) дискуссия о состоянии литературы для детей – с разной степенью интенсивности – идет давно. При этом пишущие – люди, принадлежащие к одному цеху и потому отменно предупредительные  - всячески оберегают нервы друг друга и стараются быть предельно деликатными: совсем как спрятавшиеся от чисток в психиатрической клинике пациенты в романе «Золотой теленок» Ильфа и Петрова.

     Но, кажется мне, такая деликатность служит дурную службу. Давно пора называть вещи своими именами. Тем более, что и читатели (если верить сайту) требуют правды и конкретики, а не общих разглагольствований и взаимных поглаживаний.

     Считаю необходимым подчеркнуть, что статья написана на материале только южноуральских поэтов – том материале, который опубликован в печати или выложен в Интернете на серьезных ресурсах, то есть на материале, публикация которого так или иначе одобрена авторами. 

Начало разговора: мифы о литературной деятельности

 

     Существуют несколько мифов, которые сопровождают литературное художественное творчество вообще и литературное творчество для детей, в частности. Эти мифы всячески оберегаются литераторами и навязываются ими общественному (прежде всего, родительскому – коль скоро речь идет о детской литературе и детской поэзии) сознанию.

     Миф 1: Поэты – это рафинированные интеллигенты, почти небожители, люди во всех смыслах необыкновенные, одаренные, тонко чувствующие, то есть чрезвычайно ранимые. Поэтому надо их ценить, беречь, понимать и прощать, а так же стремиться во что бы то ни стало разобраться в их творчестве.

     Начнем с того, что настоящих поэтов – мало. Возможно, в наше время их не осталось вовсе: я имею в виду ту часть писательской братии, которая имеет возможность публиковаться.

     А кто есть? Ведь поток рифмованных строчек не ослабевает. В интернете выложены даже не тысячи тонн, а многие мегатонны словесной руды.

     Ныне покойный литературовед и историк В. В. Кожинов в книге «Как пишут стихи» рекомендовал различать поэтов и стихослагателей. Свой тезис он иллюстрировал выразительным анализом двух стихотворений: «Я вас любил» А. С. Пушкина и «Гойя» А. Вознесенского. Книга Кожинова издавалась в 1970-х г.г., когда Андрей Вознесенский был одним из таких небожителей, обитателей советского поэтического Олимпа, даже претендовал на Нобелевскую премию. Кожинов без обиняков и доказательно назвал его стихослагателем. Ловким таким, способным жонглером-эквилибристом. Правда, он же заметил, что математически строгие критерии настоящей поэзии сформулировать невозможно.

     Это верно. Поэзия, как и музыка, как и любое другое творчество, - во многом дело вкуса и личных предпочтений. Но – отметим все-таки - предпочтений окультуренных, лишенных даже минимального налёта хамства, имеющих опору и основу в творчестве предшественников, ориентированных в том числе и на формирование, воспроизводство здорового нравственного чутья и эстетического вкуса у подрастающего поколения. Поэзия метафизически всегда ориентирована на жизнь, на её цветение и продолжение. В высоком смысле поэзия всегда онтологична, ибо служит бытию, описывает и формирует бытие: подчеркиваю – не быт, а бытие.

     С моей точки зрения (отмечаю особо: субъективной и не претендующей на каноничность) поэт – это человек, прямо причастный к разлитой в мире гармонии. Добавлю: Божественной гармонии и Божественному бытию.

     В мировой художественной литературе вербально выразить эту интуицию сумел, по-моему, только один человек – Клайв Льюис, автор «Хроник Нарнии».

       «В темноте что-то происходило. Зазвучал Голос. Запел. Где-то очень далеко, так что Дигори долго не мог определить, с какой стороны он доносится. То ему казалось, что Голос звучит сразу со всех сторон, то где-то под землей прямо у них под ногами. Нижние ноты голоса были такими глубокими и мощными, что, казалось, это голос самой земли. В этом пении без слов и едва ли было что-то, называемое у нас мелодией. Но Дигори в жизни не слышал ничего прекраснее. Это было настолько прекрасно, что мальчику казалось: ему этого не вынести… И тут в один и тот же миг случилось два чуда. Первое – то, что к Голосу присоединились другие голоса… Они гармонично слились с первым Голосом, но были намного выше – прохладные, звенящие, серебристые. А второе чудо заключалось в том, что чернота у них над головами вспыхнула россыпью сверкающих звезд...», - так великий англичанин описывает сотворение мира в книге «Племянник чародея».

     Господь поёт, создавая мир: Божественный призыв к со-бытию с Ним – песня.

     Если сравнить поэзию с океаном, то поэт – это рыба, а стихослагатель – водолаз. Современный поэтический океан, к сожалению, наполнен именно водолазами, ныряющими, правда, на разные глубины.

 

     Очень мало среди поэтов и по-настоящему интеллигентных людей. Интеллигентность – это всегда жертвенная направленность своей творческой деятельности на других, интеллектуально и творчески не очень продвинутых людей. Главное в этой фразе слово – жертвенность, я потому его и выделил. Творчество большинства наших поэтов жертвенно направлено на себя самих: они насилуют наш вкус, наш слух, нашу художественную интуицию, избавляясь от собственных комплексов, т. е. принося в жертву собственному тщеславию нас и наших детей. Кстати, и не особо это скрывают, хотя манерничают, жеманятся и лукавят. Вот один местный – детский (и не только детский), - поэт Янис Грантс говорит в интервью:

       «Я не пишу для читателя. Я пишу для себя…(Обратите внимание:  пишет для себя почему-то не в стол, а активно издается, ездит по всяким «читательским марафонам» и другим мероприятиям, тешит авторское самолюбие). Я знаю одну простую истину: если ты сам себя заинтересовал своим стихотворением (повестью или пьесой), то это произведение непременно заинтересует кого-то ещё. Поэтому: писать надо для себя… Я очень люблю ссылаться на современного польского писателя Анджея Стасюка, который сказал приблизительно так: «Да не пишу я правду жизни, я пишу свои навязчивые идеи!»…»

     Сказанное  Грантсом, конечно, может восприниматься как претенциозная благоглупость и выраженный нарциссизм. Но только на первый взгляд. В действительности же мы имеем дело не просто с болезненной нарциссической наклонностью творческой индивидуальности, затюканной серостью окружающего мира. Человек, имеющий способность к стихосложению, определенную репутацию и имя, влияющий на детские умы, выступил с манифестацией фундаментальной и опасной лжи: будто творчество есть дело одного и направлено тоже на одного – самого себя, т. е. предельно аутично; тогда как в действительности любое человеческое творчество – дело и со-действие всегда нескольких  людей: минимум, двух. Дитя всегда подразумевает отца и мать. Само существование прекрасной, величественной, внутренне согласованной Вселенной, как следствие именно творческого акта, подразумевает зрителя, человека, в этом – самая суть не так давно осознанного и сформулированного антропного принципа. Писатель всегда подразумевает читателя. Как написал С. Я. Маршак:

       «Именно на них, на этих чутких, обладающих творческим воображением читателей и рассчитывает автор, когда напрягает все свои душевные силы в поисках верного образа, верного поворота событий, верного слова. Художник-автор берет на себя только часть работы. Остальное должен дополнить своим воображением художник-читатель».

     Азбука герменевтики.

     Но сказанное Грантсом – не только ложь. Это еще и маркер антикультуры. Или – антисистемы, если воспользоваться терминологией Л. Н. Гумилева.

     Издатели, будьте же честными и поставьте сказанное Грантсом эпиграфом к его книгам.

 

     Так, к слову, справка о Стасюке из Википедии: «Не закончил среднюю школу. Дезертировал из армии, полтора года провёл за это в тюрьме…» Меня вызывающий нонконформизм всегда настораживал, поскольку связан он, как правило, не с какими-то убеждениями, а с серьезными психическими расстройствами. И, как правило, он тоже антисистемен.

     Впрочем, Стасюк – не единственный литературный ориентир для детского поэта Грантса. Есть и другие, куда более пикантные и скандальные. Но об этом – в другом месте.

 

     Миф 2: «Я, имярек, - детский поэт».

     Разумеется, наименоваться поэтом (и детским поэтом) человеку запретить никто не может. Но называться детским поэтом и быть детским поэтом – вещи абсолютно разные. Существует жёсткий набор критериев именно для настоящей детской поэзии (надеюсь, у меня получится подробно высказаться об этом в следующих статьях), которым современная поэзия для детей (не только южноуральская) никак не соответствует. Об одном из таких критериев (возможно, самом важном) сказать нужно. Это – критерий культуры и художественного вкуса. Говоря о культуре, я не имею в виду начитанность, грамотность, общую культурную осведомленность авторов, пишущих для детей. Это как бы подразумевается, хотя и позабывается многими. Меня, например, очень сильно озадачило восклицание Михаила Придворова - «детского поэта» (как он себя подчеркнуто именует): «Примеры в студию!» - в ответ на мою реплику о том, что многим поэтам доводилось похабничать и даже кощунствовать, а потом каяться в этом (заочная дискуссия с ним состоялась на сайте Марины Волковой). Я до сих пор не могу понять, Михаил Придворов действительно ничего не знает, например, о «Гавриилиаде» Пушкина и о разговоре, который в этой связи состоялся у него с императором Николаем, или имела место обычная попытка болезненно самолюбивого человека «проверить на вшивость» и подначить своего визави?

     На мой взгляд, культуру отличает от бескультурья система ограничений и табу, не только литературно-методических, но и нравственных. Чем выше культурный уровень, тем шире и жестче такая система. И это особенно имеет отношение к литературе для детей. Детский писатель, детский поэт значительно более несвободен и щепетилен в своем творчестве, чем пишущий для взрослых или вообще не пишущий. Есть вещи, которые детский поэт не имеет права говорить и делать ни при каких обстоятельствах. Тем более, не может детский поэт любоваться смертью. Я думаю, Маяковский, как детский поэт, кончился, так и не начавшись, в тот момент, когда написал «Я люблю смотреть, как умирают дети». Написанное много позднее «Что такое хорошо и что такое плохо» детским поэтом Маяковского не сделало. Думаю, и поиск причин его жизненной катастрофы надо начинать именно с этой строчки.

     По этой же причине у меня язык не поворачивается назвать детским поэтом Яниса Грантса, написавшего:

 

«Люблю я молочных кормить поросят,

Пока их мамаши на крючьях висят».

 

     Но об этом и других болезненных аспектах творчества Грантса будет еще сказано.

 

     В прошлом функцию культурного надзора исполняла цензура. Сейчас, когда внешней цензуры не существует, роль цензоров должна бы принять на себя совесть авторов, пишущих для детей, но в том-то и дело, что большинство их страдает т. н. «нравственным помешательством» - специфическим заболеванием, описанным дореволюционными российскими психиатрами, но после революции (по понятным причинам) дезавуированным и почти забытым: я об этом тоже буду еще говорить.

     Другими – и очень требовательными – цензорами должны стать родители, особенно же бабушки и дедушки, воспитанные в ограничительных рамках традиционной культуры, а не либеральной подворотни. А подворотни – даже на уровне обычной лексики – невероятно много у авторов, пишущих для детей.

     Открываю книжку «Я сижу на облаке» (обращаю внимание на подзаголовок: «Сборник для семейного  чтения») - очень хорошо изданную в Челябинске антологию детской поэзии, - и читаю у маститых, признанных на поэтических междусобойчиках авторов, таких, как Константин Рубинский:

 

«Хорошо быть кисою,

Хорошо собакою,

Только лучше -

Жабою!

Жабою!

Жабою!

Где хочу - попрыгаю,

Как хочу - поквакаю,          

Что успею -

Стяпаю!

Схаваю!                             

Схапаю!...

 

…Крепко спится милочке,

Девочке-Дюймовочке!

И её я

Схаваю!

Схапаю!

Стяпаю!

 

Какое все же чудо,

Когда судьба - болото!

Быть жабой - это круто,

Быть жабой - это что-то!».

 

     Начало – «Хорошо быть кисою, хорошо собакою…», - само по себе наводит на очень известное и неудобопроизносимое продолжение – оттуда же, из подворотни. Правда, зная ранимость и впечатлительность автора, я предвижу его возмущенную отповедь, приблизительно такую же, какую в фильме «Антон Иванович сердится» дал заказчикам композитор Керосинов (в исполнении Сергея Мартинсона) по поводу написанных им и легко узнаваемых бульварных куплетов «По улице ходила большая крокодила…»

       - Мещане! – возмущался Керосинов. – Вы слышали когда-нибудь слово «фольклор»? Композитор имеет полное право пользоваться песенным материалом, преломляя его в своем творчестве!

 

     Автору можно попенять и еще за одно, правда, непрямое, заимствование: «Какое всё же чудо, когда судьба – болото!» (сравните с песенкой Водяного из известного мультфильма: «Эх, жизнь моя – жестянка! А ну её в болото…»).

 

     Далее – такая специфическая криминальная лексика: «Стяпаю! Схаваю! Схапаю!».

     Заглядываю в словарь (http://www.slovoborg.ru/definition/хавать) – кстати, не во всяком словаре эти слова найдешь:

       «Хавать - глагол, несовершенный вид, переходный, тип спряжения по классификации А. Зализняка — 1a. Соответствующие глаголы совершенного вида — схавать, захавать…»

     И дальше – просто убийственные примеры использования слова:

       « - А картошечку в тепле и уюте нравиться хавать?» (Николай Коляда, «Барак», 1987 г.),

       « - Ты у меня дерьмо будешь хавать!.. Сучара ты бацильная!..» (Сергей Довлатов, «Наши», 1983 г.).

     Можно еще свериться со словарем криминального сленга (http://www.edudic.ru/jar/6450/). Или – тем, кто предпочитает печатный источник – со «Словарем воровского языка» (Тюмень, Изд-во НИЛПО, 1991).

     Но нормальный человек знает это и без словарей: ссылки на них я делаю специально для Константина Рубинского.

     Далее:

       «Хапать - … 1. (сов. схапать) кого-что. Хватать. Не хапай за руку. 2. (сов. схапать) что. Брать, присваивать незаконным способом. 3. что. Брать взятки». (Толковый словарь русского языка Д. Н. Ушакова).

     На общем фоне только слово «стяпаю» кажется самым приличным среди других жабьих восклицаний. Но нет – и оно имеет блатное значение («тяпнуть, - сообщает уже цитированный тюменский «Словарь», - совершить карманную кражу»),  и в этом смысле, конечно, не выделяется из общего блатного контекста.

 

     Можно возразить, что, мол, у Бориса Заходера, к примеру, в стихотворении «Волчок» есть такие строчки:

 

«Песню пел одну и ту же.

Нет её на свете хуже:

- Ухвачу-уу-у!

Укушу-уу-у!

Удушу-уу-у!

И – съем!»

 

     Но, во-1-х, Заходер – автор гениальных песенок Винни-Пуха, а это - недосягаемый для Рубинского уровень и поэтического мастерства, и литературного вкуса. Во-2-х, лексика Заходера, хотя и экспрессивна, но никак не редуцирована и никаких признаков криминального сленга не имеет. В-3-х, Волчок в стихотворении Заходера превращается, в конце концов, во вполне безобидную и симпатичную игрушку-волчок.

 

     Еще возразят мне, пожалуй, что цитируемое стихотворение – песня Жабищи, к тому же из детской (!!!) оперы «Дюймовочка», что это – песня отрицательного персонажа и было бы странно, если бы отвратительная Жабища пела красивые, «идейно выдержанные», удовлетворяющие самому прихотливому эстетическому вкусу песни. Мне возразят, что нельзя, мол, выдирать стихи из контекста.

     Всё так. Но в том-то и дело, что стихотворение опубликовано вне оперного контекста, вне либретто, как самостоятельное, отдельное произведение. Да и написано оно от лица именно Жабищи, т. е. сильно и негативно нагруженной, гипертрофированной, да еще и по-блатному распальцованной Жабы, свободно ботающей по фене, само имя которой воспринимается как блатная кличка. В сказке Андерсена, если мне не изменяет память, действует все-таки жаба – просто жаба, с обычной строчной, а не с заглавной буквы, и говорит она на обычном человеческом языке, а не на воровском жаргоне.

 

     Словом, напрасно замахнулся Рубинский «на Вильяма нашего Шекспира»: шапка оказалась явно не по Сеньке.

 

     Почти криминальная разборка описана в другом – полубредовом, по-моему, - стихотворении Рубинского, опубликованном вслед за «Песней Жабищи»:

 

«Одна коза по имени Марь Ванна

Залезла тёплым утром в огород,

Чтоб там капустки пожевать гектарчик(!!! – К. П.)

 

Хозяин огорода Пал Семёныч,

Козу завидев, сильно осерчал,

Схватил ружьё и выстрелил для страху.

 

Марь Ванна, испугавшись и заблеяв,

Схватила сумочку, очки и кошелёк

И срочно ускакала с огорода.

 

А Пал Семёныч начал хохотать.

Ведь он был добродушным индюком –

И никогда не злился понапрасну».

 

     Тут ни убавить, ни прибавить, как говаривал Александр Трифонович Твардовский. Хотя сам Рубинский считает это стихотворение своей творческой удачей: во всяком случае, оно кочует из книжки в книжку.

 

     Я не специалист в области психолингвистики, но, мне кажется, небезынтересным было бы проанализировать и стихотворения Рубинского, и других детских поэтов именно с этой точки зрения; взглянуть, как будут следующие очень плотно, одно за другим, слова и образы: «Жабища», «схаваю», «схапаю», «судьба – болото», «неопрятная», «неуклюжая», «схватил ружье и выстрелил для страху», «гнут родители в баранку», «школу прогуляю – взбучка», «эй, бездельник», «не найти ни в ком поддержки, нелегко мне, братцы, жить» и др., – воздействовать на формирующуюся детскую психику?

 

     Еще один автор, опубликованный в сборнике, ревниво относящийся к своему статусу детского поэта, – Михаил Придворов:

 

«Разгибал Андрюха скрепку,

Но она сидела крепко,

Удержав наверняка

Два листа из дневника.

А зачем это Андрюхе?

Опасался он за ухи,

Потому что на листах

Двойки в целых трёх местах».

 

     Мы пока не будем говорить о жизненном опыте Михаила Придворова. Любому пожившему человеку ясно, что в школе был он отличником или твердым хорошистом; во всяком случае, страниц из дневника не выдирал точно. Иначе не стал бы он писать о реально никогда не существовавшей технической проблеме – как выдрать из дневника страницы с плохими отметками. Проблема, скорее, была моральной…

     Чтобы увидеть и оценить художественные достоинства стихотворения: его ритмику (вернее, аритмию), грамотность, да и просто чуткость автора к многозначительности слова (например, почему было не написать «двойки сразу в трёх местах»? Ведь это же элементарно, Ватсон! И смысловая неопределенность исчезнет, и три «х» подряд уйдут, и фраза приобретет упругость и звонкость), - достаточно переписать стихотворение прозой:

       «Андрей разгибал скрепку (она, кстати, на самом деле называется скобкой, и в любом дневнике их, скобки, две), которая крепко удерживала два листа в дневнике. Зачем это было нужно Андрею? Он опасался за уши, потому что на вырываемых страницах сразу в трёх местах стояли двойки», -

     после чего спросить: поэтическая обработка, осуществленная Придворовым, сделала прозаический текст более совершенным и интересным?

     А тут еще и пресловутая подворотня: «Андрюха» и «ухи».

     «Ухи» давно стали характерным словечком благодаря вициновскому «Ухи-ухи-ухи!!!» в «Джентльменах удачи». Но это не меняет их окраски и, так сказать, адресной принадлежности. Встречались мне «ухи» и в рассказе Ю. Сотника «Маска». В нём талантливый маленький скрипач, с которого друзья попытались снять гипсовую маску, пишет во время проведения процедуры, что у него прилипли волосы «на лбу и около ух». Но это «около ух» у Сотника звучит органично, не режет глаза, а только прибавляет красок в комизм ситуации.

 

     Просто как вариант предлагаю Придворову переписать стихотворение, если он очень им дорожит, хотя бы следующим образом:

 

Разгибал Андрейка скобки,

Но они сидели ловко,

Не давая – пустяка! –

Вырвать лист из дневника.

 

Что случилось у Андрюши?

Опасался он за уши,

Потому что на листках

Двойки в нескольких местах.

 

     Подчеркнутое неравнодушие Придворова к подворотне, разумеется, не исчерпывается одним стихотворением. В том же сборнике напечатано стихотворение, в котором «злую псину» с громким голосиной угощают колбасиной. Откуда это? Всё оттуда же.

     В другом стихотворении Придворова из того же сборника мальчика Женьку соседи выгоняют из подъезда за то, что он громко топает, бегая по ступенькам.

 

«Не расстраивался Женька,

Много есть хороших мест.

Плюнул Женька на ступеньку

И ушел в другой подъезд».

 

     Всё это не случайные оговорки в творчестве детского поэта Придворова.

     И речь не только в безоценочности поведения Женьки, в нравственном безразличии автора, которое никак не предполагается в стихотворении о ребенке и для ребенка. Вслушайтесь, какой смысловой диссонанс порождает безграмотность (или специфическая литературная тугоухость) Придворова: «не расстраивался» (глагол прошедшего времени) – «плюнул» (глагол настоящего времени), - вместо: «не расстроился» - «плюнул», или «не расстраивался» - «плевал»…

 

     Вот несколько примеров из придворовской «Кошкиной книги»:

 

«Замышляли мышки пошлость,

Пошушукивались ушло…»

 

     Снова обращаюсь к словарю – на этот раз к авторитетнейшему словарю Ожегова:

       «Пошлость - вульгарность; избитость, банальность, тривиальность; филистерство, неприличие, клюковка, истасканность, неблагопристойность, пошлятина, неприличность, непристойность, плоскость, похабень, стертость, бульварность, непотребство, клубничка, жеребятина».

     Что же за вульгарность, избитость, банальность, тривиальность, филистерство, неприличие, клюковку, истасканность, неблагопристойность, пошлятину, неприличность, непристойность, плоскость, похабень, стертость, бульварность, непотребство, клубничку, жеребятину затевали придворовские мышки?

 

«…Захотели выгнать кошку,

Чтоб лапшу спокойно кушать».

 

    Слово «ушло» - ягода того же поля, - притянуто за уши: во имя шипяще-шуршащей «ш» и, на мой взгляд, вообще не пригодно для использования в таком стихотворении, поскольку, собственно, и задает ему направленность в сторону подворотни, в сторону напёрсточников и прочих мелких мазуриков, т. е. предполагает иной – криминальный-таки - контекст. Ушлые ребята – гоп-компания из подворотни.

 

     Грамотнее было бы:

 

«Затевали мышки шалость,

Перешептывались тихо…», -

 

     но такой задачи: дружить со смыслом и писать грамотно, - перед детским поэтом Придворовым не стояло.

 

     Необходимо сказать также, что многие придворовские коты – его лирические герои, - часто выражаются специфически, как шпана или приблатненные певцы шансона: «Я ж не волк тамбовский, чай». Кстати, «тамбовский волк» - одно из особенно дорогих сердцу Придворова словосочетаний.

 

«Носом чую, зима догорает. Ура!

Ставлю ухи и когти на карту…»

 

     Величественное здание детской придворовской поэзии справедливо венчает такой шедевр:

 

«Кто с балкона  смотрит  в сад

И облизывает зад?

- Мыр. Не я, уж вы поверьте!

Вот. Во рту моём проверьте».

 

     Тут уже и не знаешь: плакать или смеяться. Конечно, творчество Придворова образцовым не назовешь, и мальчишкам и девчонкам, а также их родителям придворовских книжек никак не посоветуешь. А между тем, «Кошкина книга» Придворова переиздается и вызывает настоящие приливы нежности у местных поэтесс.

       «Михаил, Вы знаете мое нежное отношение к Вашей «Кошкиной книге», - признается Ирина Аргутина на сайте Марины Волковой. - В связи с чем, - прибавляет она, - столь извращенное цитирование в комментах одного из любимейших стихотворений («Кто-то») вызывает у меня серьезные подозрения по поводу цитирующих».

     Вот такой камень рассердившийся Юпитер швырнул в мой огород.

     Однажды процитированное мною (не полностью – первые три строфы) стихотворение «Кто-то» из «Кошкиной книги», умилившее Ирину Аргутину, настолько показательно и характерно для творческой манеры Придворова, абсолютно не чувствующего пародийности и двусмысленности написанного, что его стоит процитировать целиком, хотя бы для того, чтобы избежать высосанных из пальца упреков и надуманных выводов:

 

«Тёмной, тёмной, тёмной ночью,

Может даже и во сне,

Кто-то странный очень-очень

Крался по полу ко мне.

 

Залезал под одеяло,

Что-то там искал впотьмах,

Наступал куда попало

И минтаем сильно пах.

 

Кто-то мягко ткнулся в ухо,

Кто-то хрюкнул в тишине,

Кто-то чем-то мокрым нюхал

Что-то вкусное во мне.

 

И когда тот самый кто-то

Замурчал что было сил,

Сквозь ленивую дремоту

Понял я, кто это был».

 

     Комментировать его я не стану, лучше предоставлю слово одному из внимательных (и, к сожалению, неизвестных мне) посетителей (или посетительниц) сайта Марины Волковой, оценившему его метко и хлёстко, хотя и не вполне цензурно:

       «Я фигею с русской поэзии современного века. Особенно «впечатлило»  поэтическое произведение, где в стихах описано возвращение пьяного мужа домой, или кота (по-моему, тоже пьяного), короче там, где вернулся с бл...док муж под утро с пьяным котом».

     На мой взгляд, литературного вкуса и чутья у неведомого мне комментатора несравнимо больше, чем у профессиональных поэтов Придворова и Аргутиной.

 

     Но вернемся к сборнику «Я сижу на облаке».

 

     Малолетний лирический герой Яниса Грантса в нём тоже выражается эпическим языком ГУЛАГа:

 

«Но куда сбежишь от мамы?

Всюду – слежка и дозор».

 

     А дальше выясняется, что Челябинск – город не только суровых мужчин, но и суровых женщин.

     Вот стихотворение южноуральской поэтессы Елены Сыч:

 

«- Почему я так сердит?

Потому что знаменит! -

Распалялся Конь в пальто, -

Кто придумал это? Кто?

На вопрос обычный «кто?»

Откликаться: Конь в пальто!

 

Кончилось мое терпенье!

Дам в газету объявленье:

«Дешево, рублей за сто,

Продаю свое пальто.

Конь».

 

     Это стихотворение – к тому же и опубликованное в детском сборнике - сделало поэтессу скандально знаменитой. Правда, никто так и не объяснил, откуда у женщин, обреченных быть привередливыми и чуткими, когда дело касается детей, вдруг возник интерес к специфическим фольклорным персонажам, обитающим всё там же, в подворотне? Что за извращенное любопытство? Мы почти разучились смеяться, но, как ни верти, что-то стало с глазами когда-то загадочных женщин… Приходится сказать: не только с глазами. Приходится повторить вслед за известным кинематографическим («Доживем до понедельника») персонажем:  Мы же не на рынке! Если Вам не жаль детей, то пощадите наши уши!

     Впрочем, мы именно на рынке. Возможно, в этом всё и дело.

     И к тому, какая культурная матрица сформируется у ребят, живущих в условиях рынка и читающих такие стихи, я еще не раз и не два буду возвращаться.

     А специфическую глухоту южноуральских поэтов и другие их непохвальные качества я надеюсь более подробно озвучить в следующих статьях.

 

     Миф 3: Лауреатство – знак качества.

     Литературных – как российских, так и международных – премий и наград существует множество. Но лауреатство автора никак не является показателем качества того литературного материала, который удостоен награды. Вообще престижнейших литературных премий часто удостаиваются люди за любые другие, только не литературные, дарования. Очень часто далеко впереди художественной одаренности идут требования политики. В этом году, например, на соискание Нобелевской премии в области литературы во второй раз выдвинут чеченский писатель Канта Ибрагимов. Ничего плохого сказать о нем не хочу. Весьма возможно, он хороший писатель. Но я спрашиваю, кто из вас, профессиональных южноуральских писателей, читал книги этого потенциального Нобелевского лауреата? Кто из вас, профессионалов, вообще его знает, где-нибудь и когда-нибудь слышал его имя? Я также сильно сомневаюсь в том, что кто-то в Нобелевском комитете читал книги Канты Ибрагимова. Безответственность, некомпетентность и предвзятость царят в мире – и в литературном мире тоже. Часто премии выдаются по принципу «на безрыбье и рак – рыба», и не каждому литературному комитету хватит мужества и совести не присуждать премии, поскольку нет достойных претендентов. И самое обыкновенное дело, когда премии дают «своим» по рекомендации «своих». Это также небесполезно знать родителям, выбирающим книги для своих детей: лауреатство – очень ненадежный критерий.

     По этой причине никакого почтительного трепета я не испытал, когда узнал,  что детский поэт Михаил Придворов стал лауреатом «одной из самых значимых южноуральских премий» - имени М. М. Кляйна. А вспомнил я почему-то Генриха Гейне, которого однажды спросили, читал ли он Ауффенберга?

     - Ауффенберга я не читал, - ответил Гейне. - Но полагаю, что он напоминает Арленкура, которого я тоже не читал.

     Каюсь: о Кляйне, именем которого названа премия, я никогда не слышал. Но каково же было мое изумление, когда оказалось, что о нем не слышали и компетентные составители энциклопедии «Челябинск», куда я полез за справкой. Именно так: сначала «Ключи, поселок», - а потом: «Книга, государственное унитарное предприятие». Никакого «Кляйна» между ними нет. Недоразумение (впрочем, недоразумение ли?) скоро выяснилось: оказалось, не очень щепетильные и чуткие к слову южноуральские литераторы переименовали в Кляйна действительно интересного педагога и общественного деятеля, длительное время работавшего в Челябинске, Максима Максимовича Клайна.

 

     Миф 4: О том, что в южноуральской писательской среде существует более или менее объективная и последовательная литературная критика, жестко преследующая дурновкусие и безграмотность, и к этой критике прислушиваются как писатели, так и издатели.

     Такой – непредвзятой, последовательной – критики на Южном Урале не существует. Наше писательское сообщество живет в режиме литературной тусовки, в которой «рука руку моет», а «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Уже упомянутая мною острая полемика вокруг скандального стихотворения «детского поэта» и лауреата не особо значимой литературной премии Михаила Придворова на сайте Марины Волковой – яркое тому подтверждение. Отрадно, что многие литераторы попеняли «детскому поэту» за публикацию стихотворения с ненормативной лексикой, на мой взгляд, оскорбительного для челябинцев. Но последняя точка, поставленная Ниной Ягодинцевой: «Михаил, Вы хороший. Зря я затеяла жёсткий профессиональный разговор. Видимо, не время и не место», - не оставляет никаких надежд на торжество непредвзятости в среде наших литераторов. Отсюда – настоящее засилье халтуры. Наша литературная богема готова закрыть глаза и на нее, и на любое хамство: хаму и халтурщику достаточно быть «хорошим», а, главное, «своим», и оправдания непременно сыщутся. Вспомнят, например, что каждый писатель имеет право на «свое видение», «свое мироощущение», на «эксперимент» и даже «провокацию»… В общем, «свой» – нравственно неподсуден, и литературная свора, отечески (матерински) пожурив, непременно за него вступится, если он, разумеется, не нарушает корпоративной этики. В итоге, мы имеем то, что имеем.

 

     Список мифов этим не исчерпывается. Но они – главные. И знать их необходимо, чтобы дальнейший разговор получил смысл.

     Более же подробно о «видении», «провокациях» и «экспериментах» южноуральских детских поэтов, а также о бесспорных удачах (есть и они), - с фамилиями и соответствующими ссылками – в следующих статьях. Обещаю быть нелицеприятным.